Тишину ночи разорвал не гром, а шепот. Он был едва слышен, но для Миры, чей сон всегда был чутким, как лепесток, он прозвучал громче любого набата. Она не открыла глаза сразу, а лишь замерла, вслушиваясь в неправильную симфонию дома. Барабанная дробь дождя по подоконнику, привычный храп отца за стеной… и этот крадущийся, предательский шорох у входной двери. Что-то тяжелое волокли по полу, что-то шипело и шепталось.
Серое, бесцветное утро заглядывало в окно, заливая комнату тоскливым светом. Мира приподнялась на локте. Сердце заколотилось где-то в горле, судорожно и часто.
— Мама? — позвала она тихо, больше надеясь, что ей не ответят.
В дверном проеме, освещенные тусклым светом голой лампочки, замерли три силуэта. Мать, Ингa (так звали мачеху Миры), с огромным, видавшим виды чемоданом, оттянувшим ее руку. Бабушка Валентина Степановна, сжимающая в охапке свертки и сумки. И маленькая, совсем еще семилетняя Ксюша, сестренка Миры, сидевшая прямо на пороге и беспомощно потиравшая кулачками сонные глаза. Девочка была укутана в старенькое пальтишко, явно не по сезону легкое.
Увидев, что Мира проснулась, бабушка резко приложила палец к губам. Ее глаза, обычно добрые и лукавые, были полны неподдельного ужаса. «Молчи», — говорил этот жест. «Не издавай ни звука».
И Мира все поняла. Без единого слова. Это был тот самый Побег. Тот, о котором Ингa говорила шепотом, плача по ночам, тот, которым грозилась отцу в пылу ссор. И она, ее старшая дочь, хоть и неродная, не была посвящена в эти планы. Ее собирались оставить. Оставить с ним.
Словно током ударило. Мира сорвалась с кровати, не чувствуя под ногами холодного пола. Она подбежала к Ингe и вцепилась в ее свободную руку так, что побелели костяшки.
— Мама! — вырвалось у нее сдавленно, больше похоже на стон. — А я? А как же я?
Ингa вздрогнула, не глядя на нее. Ее лицо было бледным и осунувшимся, будто вырезанным из воска.
— Тихо ты, — прошипела она, пытаясь высвободить руку. — Тихо, не ори! Разбудишь его!
— Не оставляйте меня! Бабуля, прошу вас! — в голосе Миры заплясала истерическая трель. Паника, холодная и липкая, подкатила к горлу, сдавила его, затуманила глаза горячими слезами. Она задыхалась, хватая ртом воздух, и ухватилась за маленькую, исчерченную прожилками руку бабушки. — Ба-ба-бушка!! Не бросайте меня с ним! Он же… он же…
Она не могла договорить. В памяти всплывали отцовские запои, грохот падающей мебели, пьяные крики и ее собственный страх, забивавшийся в самый дальний угол комнаты.
Ингa и Валентина Степановна переглянулись. Взгляд их был быстрым, молниеносным, полным немого вопроса и отчаяния. Решение созрело за секунду. Некогда было раздумывать, некогда взвешивать. Бабушка, не говоря ни слова, резко кивнула в сторону комнаты Миры.
— Ладно уж… — выдохнула она, и в ее шепоте слышалось поражение. — Собирайся. Только тихо, поняла меня? Одевайся во что попало, самое необходимое. У нас пять минут. Не больше.
Облегчение, острое и головокружительное, волной накатило на Миру. «Ура. Меня берут. Меня не оставят». Казалось, за спиной у нее выросли крылья. Она не помнила, как металась по комнате, сдергивала с вешалки первое попавшееся платье, натягивала носки, совала в школьный рюкзак тетради, заветную книжку и единственную, подаренную когда-то отцом куклу. Пальцы не слушались, путались в рукавах, застежки не застегивались. Весь мир сузился до одной цели — успеть.
Дорога до автобусной остановки показалась бесконечной. Мелкий, противный дождь сеял с неба, словно сквозь гигантское сито, заливая лица, забираясь под воротники. Три километра по разбитой грунтовой дороге, превратившейся в сплошное месиво из грязи и луж. Они шли, почти бежали, не оборачиваясь, и Мире казалось, что из темноты за каждой спиной вот-вот появится отец и его хриплый, яростный крик.
Остановка представляла собой жалкое зрелище: крышу ее кто-то из вандалов разворотил на куски, и сквозь дыры потоками лилась вода, образуя на асфальте мутные лужи. Они жались друг к другу, пытаясь укрыться, но вода все равно стекала за шиворот ледяными струйками.
Спасением стал подъехавший старенький автобус, пахнущий бензином, сыростью и человеческой усталостью. Войдя внутрь, они молча рухнули на сиденья. Тепло салона постепенно отогревало закоченевшие пальцы. Мира зевнула во весь рот и, не в силах бороться с накатившим exhaustion, прижалась к теплому боку сестренки. Ксюша уже дремала, положив голову ей на плечо.
Мира знала правду. Горькую и несправедливую. Она не была родной дочерью Ингe. Ее настоящая мама умерла, когда ей было пять, а через два года убитый горем отец привел в дом новую жену — молодую, красивую, строгую Ирину, которая вскоре родила ему Ксюшу. И жили бы они, может, и сносно, если бы не проклятая, стыдная болезнь отца, которую он долго скрывал, — зеленый змий, алкоголь. Сначала потихоньку, тайком, потом — все громче, агрессивнее, беспощаднее. Когда жизнь с ним превратилась в кромешный ад, Ингa приняла решение. И помогла ей в этом ее собственная мать.
В городе их пристанищем стала крохотная квартирка дальней родственницы бабушки, согласившейся сдать ее за символическую плату. Когда Ингa, дрожащей рукой, вставила ключ в скрипучую замковую скважину, на ее лице было что-то похожее на священный трепет.
— Господи, — прошептала она, переступая порог. — Неужели это правда? Мы ушли. Мы сбежали от этого кошмара? И больше не будет этих вечных скандалов, вони перегара и вечного страха?
Они вошли в тесный коридор. Валентина Степановна, не снимая пальто, опустилась на колени прямо на голый линолеум.
— Давайте помолимся, — сказала она, и голос ее дрожал. — Помолимся, чтобы побег наш был угоден Богу, чтобы он стал нашим спасением. Чтобы этот… этот человек не нашел нас. Не захотел искать. Чтобы удача не отвернулась от нас никогда.
Мира тоже сложила ладони и прошептала знакомые с детства слова. А потом принялась изучать новое царство. Квартирка была маленькой, но уютной. Чистый, гладкий линолеум на полу — мыть его одно удовольствие! — на кухне старая, но работающая плита, в комнатах на удивление тепло, даже душновато. И главное — свой, домашний туалет. Не надо будет, как в деревне, бегать ночью на улицу, пугаясь каждого шороха. Это был рай.
Счастье длилось ровно неделю. Однажды вечером, когда Мира мыла посуду, Ингa, стоя у окна, заговорила с бабушкой. Голос ее звучал устало и обреченно.
— Мама, может, все-таки одумаемся? Отправим Миру обратно, к отцу. Он ее родной кровь. А мы ей кто? Совсем чужие люди. Зачем ты тогда уговорила меня взять ее с собой? Пусть погостила у нас и будет. Пора и честь знать.
Ледяная глыба сдавила грудь Миры. Тарелка чуть не выскользнула из мокрых рук.
— Мама… — обернулась она к Ингe, и губы ее задрожали. — Не отправляйте меня к нему. Вы же знаете, каково мне с ним будет! Он же пропьет все, а я… Я буду делать все что угодно! Я буду тихой, как мышка, буду помогать с Ксюшей, буду убирать, готовить! Только не гоните меня!
Она не была тихоней по натуре. Но сейчас настало то самое время, про которое говорят: хочешь жить — умей вертеться.
Ингa резко подошла к ней и выхватила тарелку из рук.
— Дай я сама! — крикнула она, и в голосе ее зазвенели давно копившиеся слезы. — Говорю же тебе, ты здесь лишняя! Ты мне никто! Мне и Ксюшу-то не на что растить, а тут еще тебя кормить! Если я начну всех жалеть, то кто позаботится обо мне, когда я слягу без сил?!
Она разрыдалась, громко, безутешно, по-бабьи, вытирая лицо подолом фартука.
Мира отстранила ее от раковины, забрала обратно тарелку. Эти эмоции были ей знакомы — истерики случались у Инги и раньше, в деревне. Она была женщиной громкой, взрывной, эмоциональной. Мира сгребла всю посуду в мыльную воду — не до нее сейчас. Вытерла руки и подошла к плачущей женщине. Обняла ее сзади, прижалась щекой к ее спине.
— Мама, — сказала она тихо.
— Я тебе не мать! — взвизгнула Ингa, пытаясь вырваться.
— Какая разница? Ты заменила мне ее.
Мира, уже крепкая четырнадцатилетняя девчонка, сильнее прижала ее к себе, не давая вырваться, и поцеловала в макушку, в ее непослушные, курчавые волосы.
— Подлиза! — всхлипнула Ингa, но уже не так яростно. — Поезжай к отцу! Он твоя кровь!
— Знаю, — спокойно ответила Мира. — Успокойся уже. Расскажи, чего ты боишься? Что я стану тебе обузой?
Она вздохнула, не разжимая объятий.
— Мам, я могу сидеть с Ксюшей, пока ты на работе. Бабуля может найти подработку — она отлично готовит, может, стряпать на заказ? Или вахтером куда-нибудь, для пожилых есть такие места. А мне через год уже пятнадцать будет, а там и на подработку можно, а через три — я уже совсем взрослая. А если ты отошлешь меня к нему… мне там будет очень плохо. Без вас.
Ингa задумалась, притихла. А потом снова вспыхнула, но уже без прежней злобы:
— И почему это должно меня волновать? Не я же тебя на свет производила!
— Но ты вошла в мою жизнь. Может, это и был знак свыше? — не отступала Мира. — Я вырасту. Я никогда не забуду твоей доброты. А если выгонишь — твою совесть это съест заживо.
И странное дело — все пошло именно так, как сказала Мира.
Ингa устроилась на фабрику. Валентина Степановна нашла место вахтера в медицинском общежитии. Миру устроили в школу. Каждое утро она вела за руку в соседнюю школу маленькую Ксюшу.
…Отец, оставшись один в деревне, запил еще пуще. Пил, пока не слег в больницу, борясь между жизнью и смертью. Говорили, выкарабкался чудом. И с тех пор — ни капли. Но Ингa к нему не вернулась. И Мира — тоже.
Годы летели стремительно. Однажды Мира, уже повзрослевшая, вернулась с работы и постучала в дверь их небогатого, но своего жилья. Дверь открыла Ингa. Ее взгляд сразу стал жестким, деловым.
— Зарплату получила? — спросила она, протягивая руку.
Мира усмехнулась и медленно, с некоторым кокетством, стала снимать пальто. Оно было новым, модным, как и сапожки на каблуке. Ингa заметила это. Ее глаза скользнули по ушам Миры, остановились на пальце.
— Это что? — ахнула она. — Золото?
— Самое настоящее, — с гордостью ответила Мира. — Проба 585. Я так давно мечтала.
Ингa скупо кивнула.
— Пальто, сапоги… ладно, вещи нужные. Но эти… цацки! Это уже перебор! У нас на кухне холодильника нет, ты в курсе? Решила все на себя тратить, а жить здесь, на моей шее?
Горький ком подкатил к горлу.
— Ма… Ингa… Не буду ходить вокруг да около. Мне это не нравится. Ты купила эту квартиру в ипотеку. Оформила на себя и Ксюшу. А я здесь кто? Постоялец? Даже прописки нет. Почему я должна платить за твою жилплощадь? И тем более обустраивать твою кухню?
Ингa выслушала, и ее лицо окаменело.
— А, так у нас поиск справедливости начался? Ладно, давай разберем. Во-первых, ты прописана у отца в деревенском доме. Вот там и ищи свою долю. Я от него ушла и не претендую ни на что. А во-вторых, ты сама обещала помогать. Я прошу не многого: плати за проживание, пока здесь живешь. Или съезжай. За съемную комнату ты отдашь столько же. Я всегда с тобой была честна. Я тебя сюда на шею не вешала. Решай: либо ты с нами и по нашим правилам, либо — отдельно.
— Я думала, мы семья, — с болью выдохнула Мира.
— Семья — это когда советуются, прежде чем спустить все деньги на безделухи!
— Мои деньги, которые я заработала сама, — только мои! Я уже два года помогаю тебе гасить твою ипотеку! Я думаю, я уже сполна оплатила свое проживание?
— Тебе двадцать лет, Мира! Долго ты еще собираешься с мачехой жить? — голос Инги снова зазвенел. — Я помогла тебе, когда ты была подростком! Но ты теперь самостоятельная! Я могу выставить тебя за дверь. Но если готова платить — оставайся. Твои деньги мне очень помогут. Но только до тех пор, пока ты не займешься своим жильем, а не этими дурацкими побрякушками! Будешь сидеть голодная, зато в золоте!
— Вот как, — тихо пробормотала Мира.
Она прошла на кухню. На плите стоял сотейник. В нем дымился рассыпчатый рис с куркумой и всего двумя куриными ножками сверху. Мира смотрела на еду, и память больно кольнула ее в сердце.
Она вспомнила. Всегда, как только у Инги появлялись лишние деньги, она неслась в магазин и покупала курицу и два яблока. Денег на хлеб не хватало, но бабушка и Ингa улыбались и говорили, что мучное — вредно. Яблоки отдавали детям — Мире и Ксюше. Курицу разделывали на семь маленьких, но равных кусочков, чтобы хватило на неделю. А две ножки Ингa всегда оставляла девочкам. «Вам расти», — говорила она. — «Вам мясо нужнее».
Мира давно выросла. Но куриных ножек по-прежнему было две. Одна — ей, вторая — Ксюше. Бабушка ела пустой рис, отмахиваясь: «У меня зубов нет, мясо жесткое». А Ингa…
Мира вдруг почувствовала звериный голод. Она потянулась к ароматной, румяной ножке. И в тусклом свете кухонной лампочки тускло блеснуло золото ее кольца.
Мира опустила руку. Вся эта перепалка, все обиды вдруг показались такими мелкими, ничтожными. У них до сих пор дома не было нормального холодильника. Ингa всю свою зарплату отдавала на ипотеку, бабушкины деньги уходили на коммуналку и еду. «А я даже хлеба не купила, — с ужасом подумала Мира. — Все потратила на себя».
Худо-бедно, ругаясь и ворча, Ингa никогда не обделяла ее едой. Могла сама сидеть на хлебе и воде, но ее, Миру, всегда кормила досыта, как и Ксюшу. И от этого осознания стало так горько и больно, что слезы снова выступили на глаза. Лучше бы она ее била, обижала — было бы за что ненавидеть.
Она неслышно вошла в комнату. Ингa сидела у окна и плакала, по-тихому, без надрыва, вытирая слезы краем кофты.
— Ну что, злишься на меня? — хрипло спросила она, не оборачиваясь.
Мира подошла и обняла ее, хотя та попыталась вывернуться. Какая же она все-таки эмоциональная, ее мачеха.
— Мама Ира, не сердись. Ты права. Я еще глупая, не умею с деньгами обращаться. Я тут подумала… Мне и сережек хватит. А кольцо… я хочу подарить его тебе.
Ингa перестала плакать и обернулась. Смотрела на Миру с недоверием, исподлобья.
— Да брось ты… Носи, раз купила, значит, очень хотелось.
Но Мира видела, как в ее глазах, помимо недоверия, вспыхнула тайная, жадная искорка. Наверное, Ингa была права. Она, Мира, молодая, все еще успеет заработать на все золото мира. А Ингa… Ингa уже устала. Еще тогда, в деревне, отец вытравил из нее все силы. И она, конечно, тоже женщина. И ей тоже хочется красивых вещей, хоть она будет это яростно отрицать.
— Бери, померь, — настаивала Мира.
Ингa, после недолгого колебания, взяла кольцо. Мира почувствовала, как замерла ее рука.
— Оно… настоящее? — пролепетала она.
— Конечно. И чек есть.
Ингa мотала головой, сморщиваясь.
— Как тебе не жалко было, такие деньги на безделушку!
— Зато годы пройдут, а оно останется.
— Красивое… очень, — надела она кольцо на палец, повертела рукой, полюбовалась и сняла. — Но оно твое.
Мира улыбнулась.
— Да ладно, мам. Я молодая. Выйду замуж — муж надарит мне колец. А это… мне разонравилось.
Ингa, помедлив, наконец взяла кольцо.
— Я его поношу немного… а потом отдам. Как передумаешь.
Но Мира уже знала, что не передумает. Это был ее подарок. Ее спасибо.
— Только будешь меня злить — сдам его в ломбард! — вдруг снова вспыхнула Ингa, но уже без злобы. — И как мы теперь жить-то будем? На что?
— Как-нибудь, — грустно улыбнулась Мира.
Жизнь проверяла их на прочность снова и снова. Мира вышла замуж — неудачно. Муж, Святослав, оказался гуленой. Когда родился сын, выяснилось, что у него есть другая. Мира, забрав ребенка, ушла, сняла каморку в общежитии и считала каждую копейку.
Первой примчалась Ксюша, уже пятнадцатилетняя. Узнала, как живет сестра, и все рассказала матери. Семейным советом было решено: помогать. Бабушка сидела с малышом, Ингa брала подработки, ворча при этом: «Ну за кого ты выскочила, дура? Я же сразу видела, у него глаза бегающие! Как мартовского кота! Либо пьяница, либо бабник! Весь в твоего отца!»
— Я просто хотела поскорее уйти от вас, — призналась как-то Мира. — Надоело чувствовать себя вечной жиличкой на птичьих правах.
Они всегда говорили друг с другом прямо, в лоб, без недомолвок. Возможно, не в каждой родной семье есть такая пугающая откровенность, какая была между Мирой и ее мачехой.
Шли годы. Мира встретила другого мужчину — Виктора. Он носил ее на руках, усыновил ее сына, любил как родного. Они ждали второго ребенка. А в семье Инги случилась беда: слегла бабушка Валентина Степановна. И Мира, несмотря на беременность, ездила к ним, ухаживала, помогала. Бабушка вскоре ушла, и Мира рыдала над ней так, как рыдала бы над родной.
И вот сейчас Мира снова обняла Ингy сзади, прижалась к ее теплой, знакомой спине, вдохнула ее родной запах — дешевого мыла, домашних пирогов и какой-то особой, материнской теплоты.
— Мама Ира… — ласково сказала она. — Можно, Ксюша у меня выходные проведет?
Ингa дернула плечом, делая вид, что сердится.
— Опять ты за свое, подлиза! Знаю я вас! Вы от меня все скрываете!
— А что такое мы скрываем? — Мира улыбнулась в ее спину.
— Ксюшка со своим ненаглядным Васей тайком встречаться хочет, а я запрещаю! А ты у себя им притон организуешь!
Мира рассмеялась и поцеловала ее в щеку.
— Ну ты и выдумщица! Я даже не знала, что у нее какой-то Васька есть.
— Ага, конечно, — фыркнула Ингa, но уже смягчаясь. — Врать ты так и не научилась. Никуда она не поедет. Поеду к тебе я.
Тут Мира не выдержала и расхохоталась.
— Ой, мачеха, признайся, это тебе мой свекор нравится? А? Я видела, как вы на днях переглядывались!
— Что, так заметно? — Ингa вдруг смутилась, как девочка. — А Виктор-то твой что говорит?
— Витя? Да он все понял. Я вот что решила. Дом у нас большой. Переезжайте к нам. Все вместе. И ты, и Ксюша. А там посмотрим, кто с кем тайком встречается.
Мира чувствовала себя на вершине блаженства. У нее была семья. Большая, шумная, своя. Муж, дети, сестра… и мачеха. Мама Ира. И как же хорошо, что они сумели пронести это через годы, простить все обиды и несправедливости, не отпустить друг друга.
Да, она была доброй. Самой доброй женщиной на свете. Несмотря на ссоры, упреки и горькие слова, брошенные в сердцах. Она была самой настоящей матерью. И слово «мачеха» было для нее слишком уж мелким и несправедливым.