Ту зиму душа мамы, кажется, так и не оттаяла. Она растворилась в стылом мартовском воздухе, еще пахшем ледяной колючестью, хотя календарь уже настойчиво твердил о весне. Было то странное, подлое время, когда снег на полях лежал мертвым, тяжелым саваном, но кое-где из-под его корки уже проступали робкие, темные проталины, обещавшие жизнь, которой еще не было.
Мама, Анна, пропала в те годы, когда слово «спасатель» ассоциировалось лишь с соседом дядей Мишей и его упрямой лошадью Зорькой, а о поисковых отрядах не слышали даже по радио. Тогда искали всем миром, всем сердцем, всем, что было в деревне, – кто с косой, кто с вилами, кто просто с криком, эхом разбивающимся о спящие ели.
Она ушла утром, сказав нам с отцом, что хочет проверить, не пошел ли березовый сок. Ложь была столь прозрачной, что сквозила насквозь, словно первый весенний ледок на реке. Зачем? Зачем идти в промозглый, недобрый лес, где сучья хватали за рукава, а снег по-прежнему скрипел по-зимнему зловеще? Отец, Борис, лишь молча кивнул, его обычно ясные глаза затянуло мглой какого-то невысказанного предчувствия.
Когда сумерки начали слизывать последние краски с неба, а она не вернулась, в дом вошла тишина – густая, давящая, живая. Отец, не говоря ни слова, натянул тулуп и вышел. Сначала он стучался к соседкам, его голос, обычно такой твердый, дрожал и срывался. Потом его силуэт растворился в черноте лесной опушки. На следующий день лес обыскали вдоль и поперек. Десятки людей, крики, следы, растоптанный снег… и ничего. Ни клочка ткани, ни обронённой варежки, ни единой зацепки. Позже, когда силы и надежда иссякли, стали шептаться: медведь. Говорили, что шатун проснулся голодный и злой. Но я, десятилетняя Лиза, никогда в это не верила. В моей душе не находилось места для такой чудовищной, звериной развязки. Ее исчезновение было тихим, беззвучным, как падение снежинки в сугроб. Необъяснимым.
Отца я любила безумно, какой-то врожденной, инстинктивной любовью. Сейчас мне кажется, что сама судьба, готовя меня к страшной потере, загодя вложила в мою душу эту бездонную привязанность к нему. Анна же была иной – резкой, словно сколотая с гранитной глыбы, строгой до сухости. Она держала меня в ежовых рукавицах, и ее любовь была спрятана так глубоко, что я порой сомневалась в ее существовании.
За неделю до того, как она ушла и не вернулась, случился тот самый, памятный случай с прививкой. В школе должен был приехать доктор из района. Сама мысль об уколе, о тонкой стальной игле, входящей в тело, повергала меня в животный, панический ужас. До обмороков. Я не думала, не размышляла – сработал чистый инстинкт. Я сбежала. Просто взяла и ушла с уроков, не сказав ни слова.
Учительница, конечно же, позвонила домой. Я помню, как зашла в сени и увидела маму у телефона-вертушки. Ее спина была напряжена, а пальцы белые от того, как сильно она сжимала трубку. По ее затылку я поняла – гроза приближается. Я метнулась в комнату, схватила первую попавшуюся тетрадь и притворилась примерной, глубоко погруженной в учебу девочкой.
Она вошла без стука. Воздух в комнате сразу стал густым и горьким, как полынь.
– Ты почему сбежала? – ее голос не кричал, он вибрировал, как натянутая струна, готовая лопнуть. От него мурашки побежали по коже.
Я не могла вымолвить ни слова, уткнувшись носом в тетрадный лист. Она отчитывала меня так, словно я совершила не детскую глупость, а самое настоящее предательство. Крупные, горячие слезы капали из моих глаз прямо на аккуратно выведенные слова «Домашняя работа». Фиолетовые чернила расплывались в безобразные, уродливые кляксы. Мама не видела этого. Она резко протянула мне свитер и рейтузы.
– Одевайся. Доктор еще не уехал. Пойдем в медпункт.
Дорога до медпункта на окраине деревни, у самой стены леса, показалась крестным ходом. Мама шла впереди, не оборачиваясь, ее молчание было страшнее любой брани. Я плелась следом, всхлипывая от обиды и всепоглощающего страха. В медпункте, пахнущем лекарствами и чем-то металлическим, я окончательно сорвалась в истерику. Рыдала, вырывалась, умоляла не надо. Приезжий доктор, молодой, с усталыми глазами, уговаривал меня, сулил конфету. Сам укол был почти не больно. Но мир все равно уплыл из-под ног, почернел, и я рухнула в бездну беспамятства.
С тех пор прошло больше двадцати лет, но фобия осталась со мной навсегда. Запах спирта, вид шприца – и меня бросает в жар, земля уходит из-под ног. Моя собственная дочь, Катюша, напротив, переносит уколы стоически, с интересом разглядывая инструменты. Отец, теперь уже седой, но все такой же крепкий Борис, шутит, что ее в роддоме перепутали. Он живет с нами в городе, куда я с огромным трудом уговорила его переехать после того, как я вышла замуж. Он так и не женился снова. Сначала поднимал меня, а теперь нянчится с внучкой, давая мне возможность строить карьеру.
И именно карьера привела меня в тот день в поликлинику. Предстояла длительная экспедиция, и допуск без свежих прививок был невозможен. Я шла на это как на эшафот.
В тесном, душном коридоре было нечем дышать. Гул голосов, плач детей, запах дезинфекции – все это сливалось в один тревожный гул. Я в сотый раз спрашивала себя, зачем мне все это надо. Но мечта о экспедиции была сильнее страха. Когда мою фамилию наконец вызвали, я была уже на грани – сердце колотилось, в висках стучало, перед глазами плясали черные точки.
В кабинете было двое: врач лет пятидесяти в стильных прямоугольных очках, которые странно контрастировали с медицинской маской, и юная медсестра. Пока он вносил мои данные в журнал и мерял давление, я еще как-то держалась, сосредоточившись на его спокойных, уверенных движениях. Но когда он взял в руки шприц, и блеснула та самая, ненавистная стальная игла, мир снова поплыл. Я очнулась от резкого, едкого запаха нашатыря. Я лежала на кушетке, а тот самый врач сидел рядом и с concerned выражением лица водил у моего носа ваткой.
– Ну знаете, – произнес он, и в его голосе звучала не досада, а скорее, отеческая укоризна, – нельзя меня так пугать. Не в том я возрасте, чтобы от таких сюрпризов приходить в себя.
Я слабо улыбнулась, чувствуя жгучий стыд.
– Простите, доктор. Вы тут ни при чем. Это моя старая фобия. Уколов панически боюсь с детства.
Он недоверчиво покачал головой.
– Я, конечно, с такими случаями сталкивался. Но чтобы вот так, в обморок… Вы случайно не в положении? – он взглянул на меня поверх очков.
– Ой, нет, что вы! – испуганно воскликнула я, и он рассмеялся.
– Шучу, шучу. Просто, знаете, вы сейчас напомнили мне одну историю. Самую неоднозначную и странную в моей жизни. Я ведь благодаря похожей ситуации свою жену и встретил.
Что-то холодное и тяжелое шевельнулось у меня в груди.
– Она… она тоже боялась уколов? – с трудом выдавила я.
– Да нет, что вы! – снова рассмеялся он. – Ее дочка боялась. Представляете, с уроков сбежала, панику устроила. А я тогда молодым ординатором был, только-только распределился в районную больницу. И поехали мы как раз по деревням, в школы. И вот в одну такую школу, в самую что ни на есть глубинку…
Он говорил, а у меня внутри все сжималось в тугой, ледяной комок. Я хотела спросить – какая деревня, какого года, как звали ту девочку – но язык будто прирос к небу и стал ватным, непослушным.
– А времена тогда были строгие, – продолжал доктор, глядя куда-то в прошлое поверх моей головы. – Пришлось вызывать ту беглянку отдельно, в медпункт. Из-за всей этой истории мы сильно задержались, и местная фельдшерица, добрая душа, тетя Рита, пригласила нас к себе обедать, чтобы зря время не терять. И вот является мама этой девочки… Мы с ней только взглянули друг на друга – и все. Искры, понимаете? Прямо в воздухе заискрилось. Любовь. Самая что ни на есть, с первого взгляда, ослепляющая и безрассудная. На следующий же день я раздобыл у друга машину и примчался к ней. Ездил каждый день, уговаривал, умолял… Неделю ушло на то, чтобы она согласилась уехать со мной.
Воздух в кабинете стал густым и вязким. Казалось, еще немного, и я задохнусь.
– А… а девочка? – мой собственный голос прозвучал глухо, будто доносился из-под толстого слоя воды.
Доктор, которого судьба, казалось, нарекла мне в отцы, вздохнул. В его вздохе была вся тяжесть прожитых лет и осознание той цены, что была заплачена.
– Понимаю, сейчас это звучит ужасно. Моя вина, конечно. Сейчас я бы никогда так не поступил, не лишил бы ребенка матери. Но тогда… Тогда мы были молоды, ослеплены чувством. Она говорила, что не в силах забрать дочь, отнять ее у отца, лишить его всего и сразу. Да и девочка, по ее словам, отца любила больше… Гораздо больше.
Он внимательно посмотрел на меня, и мне показалось, что в его глазах мелькнуло что-то узнаваемое, пронзительное. Я вся сжалась внутри, ожидая вопроса, упрека, взрыва. Ведь я была вылитая мать в ее возрасте.
Но он лишь покачал головой:
– Что-то вы опять бледная. Точно не в положении? Надо бы вам сладкого чаю дать.
Я с трудом оторвала спину от кушетки.
– Я… я пойду в буфет. Я не завтракала.
Он кивнул. За дверью уже раздавались нетерпеливые голоса, медсестра второй раз окликала его – очередь не понимала нашей затянувшейся паузы. Он поднялся, чтобы уйти. Сердце мое колотилось, бешено стуча в висках. Я понимала, что это всё. Сейчас он уйдет, и дверь закроется, и эта щель в прошлое, страшная и ослепительная, захлопнется навсегда. Я могла задать лишь один вопрос. Самый главный. Тот, ответ на который определял всё.
– Вы… вы все еще вместе? – выдохнула я, и голос мой сорвался на шепот.
Он обернулся на пороге. Его лицо, усталое и помятое заботами, вдруг озарилось изнутри самой светлой, самой искренней улыбкой, какую я только видела.
– Да. И я ни о чем не жалею. Мне невероятно повезло тогда с той девочкой.
Он вышел, закрыв за собой дверь. А я осталась сидеть на кушетке, в полной, оглушающей тишине, разрываясь между ненавистью и странным, искривленным облегчением.
Я как во сне вышла в коридор, прошла в буфет и взяла стеклянный стакан с чрезмерно сладким, обжигающе горячим чаем. Я не чувствовала его вкуса. Я чувствовала лишь вкус правды. Горькой, обидной, несправедливой и такой чудовищно неоднозначной.
Она не была съедена медведем. Она была съедена внезапной, безумной любовью. Она сбежала. Бросила меня. Бросила отца. Ради незнакомого мужчины в белом халате. И теперь он, сияя от счастья, благодарил судьбу за мой детский, животный страх перед уколом.
Я пила свой чай и смотрела в мутное стекло стакана, пытаясь разглядеть в своем отражении то самое десятилетнее существо, своим побегом из школы перевернувшее жизни всех, кого она знала. И не могла решить, что это было – чудовищное предательство или счастливая случайность, которая привела ее к любви, а меня… меня к жизни без нее, но с отцом, который стал для меня всей вселенной.
Мурашки бежали по коже, и стакан в моих руках вдруг показался хрустальным шаром, в котором смешались прошлое и настоящее, боль и прощение, ненависть и жалость. И тихая, неприкаянная тоска по матери, которую я так и не узнала.