Зек в камере глумился над 75-летним дедом, а ночью дед подошёл к нему. Утром вся тюрьма была в шоке
— Эй, старый! — ухмыльнулся Костян, высокий, накачанный парень с татуировкой на шее. — Чего трясёшься? Боишься, что ночью задохнёшься без своей таблеточки?
Старик молчал. Сидел на нижней шконке, опершись на стену, и держал в руках тюремную кружку с остывшим чаем. На вид ему было лет семьдесят пять, седой, худой, с выцветшими глазами. Звали его Пантелей Иванович.
— Отвечай, дед! — рявкнул Костян, подойдя ближе. — Или думаешь, раз тебе семьдесят, тебя тут уважать будут? У нас тут уважение не по возрасту, а по поступкам!
— Я… не лезу ни в чьи дела, сынок, — тихо сказал дед. — Своё уже отсидел по жизни, теперь просто доживаю.
— Ха! Сынок! — заржал Костян. — Ты мне не отец, старый пердун. Да я таких, как ты, одной рукой…
Он резко выбил кружку из рук старика. Металлический звон отозвался по камере.
— Хватит, Костя, — пробормотал кто-то с верхней шконки. — Зачем ты его трогаешь? Он же тихий.
— Тихий он! Вот именно, тихий. А мне не нравятся тихие! Вечно что-то скрывают.
Дед поднял кружку, вытер пальцами остатки чая и только вздохнул:
— Бог всё видит, сынок.
Костян лишь сплюнул в сторону и лёг, бурча что-то под нос.
Ночь в тюрьме всегда особенная — тяжёлая, липкая. Металл решёток, гул из соседних камер, редкие шаги дежурного.
Пантелей Иванович долго не спал. Тихо молился, глядя в потолок. Его губы шептали слова, которые никто не слышал.
Ближе к полуночи он встал, медленно подошёл к лежавшему Костяну и наклонился.
— Костя… — прошептал он.
Тот открыл глаза, хрипло:
— Чего тебе, дед? Молиться пришёл?
— Нет, сынок. Просто хочу сказать… я был следователем. В 1984-м я вёл дело по тебе. Тогда ты был пацаном, тринадцать лет тебе было. Помнишь пожар в деревне, где погибла женщина и ребёнок?
Костян замер. Его взгляд стал пустым.
— Это… ты?.. — прошептал он. — Ты тогда сказал, что я виноват. Меня потом в интернат закрыли.
— Я сказал правду. Но потом нашёл настоящего виновного. Только поздно. Я искал тебя потом — хотел извиниться. Не успел.
Молчание повисло густым дымом. Костян отвернулся к стене. Дед медленно сел рядом, положил руку ему на плечо.
— Я молился за тебя все эти годы. И за ту женщину тоже. Бог дал мне шанс всё исправить.
— Исправить?! — хрипло выкрикнул Костян, сев на шконке. — Ты мне жизнь поломал! Ты!
Он сжал кулаки, дыхание стало рваным.
Но дед не отводил взгляда.
— Жизнь тебе поломал не я, а ненависть. Отпусти её. Иначе она добьёт тебя раньше срока.
Утром в камере стояла тишина.
Костян сидел на шконке, бледный, растерянный, с красными глазами. Перед ним — раскрытая Библия.
На соседней шконке — Пантелей Иванович, тихо лежащий, с лёгкой улыбкой на лице.
Дежурный заглянул и тихо произнёс:
— Старик умер ночью.
Костян встал, опустил голову.
— Он… помолился за меня. Сказал — теперь я свободен.
С тех пор Костян больше не дрался, не кричал, не трогал никого.
Каждое утро садился на ту самую шконку и читал вслух — по одной странице из Библии, оставшейся от деда.
И все в тюрьме знали: этот старик изменил его.
Даже после смерти.
Прошло восемь лет.
Костян вышел на свободу. Лицо постарело, плечи опустились, но взгляд был другой — тихий, осмысленный.
Он шёл по осенней улице, не веря, что больше нет решёток, нет криков, нет сырого бетона.
В кармане у него лежала маленькая Библия — та самая, что осталась от Пантелея Ивановича.
В ней был листок. Раньше он не решался его развернуть. А теперь, сидя на остановке, достал и аккуратно развернул пожелтевший клочок бумаги.
Почерк был неровным, дрожащим:
«Костя.
Если ты читаешь это — значит, я ушёл.
Прости, что тогда не смог. Я был не только следователем…
Я был отцом той женщины, погибшей в пожаре.
Я узнал правду слишком поздно — ты не виноват.
Бог позволил мне дожить до этого дня, чтобы увидеть твои глаза и простить.
Теперь живи так, чтобы простить самого себя.
— П.И.»
Костя долго смотрел на записку. Руки дрожали, глаза жгло.
— Господи… — прошептал он. — Значит, он… всё это время…
Он вспомнил ту ночь в камере — как старик положил ему руку на плечо, как в голосе звучала странная нежность.
Теперь он понял почему.
Костя поднялся, пошёл к ближайшей церкви.
Служба уже началась. Люди молились. Он встал в тени, не решаясь подойти к иконам.
— Можно я просто посижу? — спросил он тихо у священника.
— Сын мой, можно всё, если сердце просит, — ответил тот.
Костя достал из кармана Библию, положил на лавку.
На обложке блестели три выцветшие буквы — «П.И.».
И вдруг снаружи раздался звон — старый церковный колокол, будто кто-то позвал по имени.
Он поднял глаза, и на миг ему показалось, что рядом с дверью стоит тот самый дед, улыбается, кивнув одобрительно.
— Спасибо тебе, старик… — шепнул Костя. — Я понял.
С этого дня он остался при храме — помогал чинить крышу, чистил двор, приносил воду.
Никто не знал, кем он был раньше.
Все просто звали его — Костя Мирный.
Но иногда ночью, сидя под иконами, он открывал старую Библию, читал вслух строки, которые когда-то шептал ему дед в камере:
«Не судите, да не судимы будете…»
И каждый раз где-то в глубине церкви слышался лёгкий шаг — словно Пантелей Иванович и сейчас был рядом.