ИЗОНЯ
Изосим Фёдоровича, а попросту – Изоню, в деревне боялись все, включая бешеных собак, которые раз в году срывались со своих цепей и, гремя этими самыми цепями, носились с пеной у рта и красными глазами по улицам в поисках воли и лёгкой добычи в виде кур и кошек. Людьми тоже не брезговали. Но при виде Изони даже они ретировались мгновенно, поджав хвосты.
Нет, в Изоне не было ничего «героического» и выдающегося. Ни во внешности, ни в фигуре. Сухопарый, жилистый, невеликого роста, с глухим, прокуренным «Беломорканалом» голосом. Но сила личности, она же не в росте и не в голосе.
Изоня был «лагерный». «Блатяк». Первый свой пятилетний срок он отмотал ещё по-молодости, перед войной. За ящик хозяйственного мыла, который он зачем-то спёр, разгружая райповскую полуторку. Получил за это свои заслуженные арестантские годочки и отправился отбывать их туда, где тундра и где железная дорога, куда безостановочно мчался скорый поезд «Ленинград-Воркута».
Молодая жена, с которой он за полгода до этого судьбоносного события расписался в сельсовете плакала и обещала ждать своего горемыку. Через пару месяцев после суда у Изони родилась дочь. Через год началась война, Изоня попал в штрафбат и следы его потерялись. В 1944 жене пришла похоронка, где сообщалось, что муж её, Изосим Фёдорович принял героическую смерть в борьбе с фашистскими захватчиками.
Вдова горевала не долго и вскорости сошлась с райповским бухгалтером, который в своё время недосчитался ящика с мылом, который умыкнул рачительный Изоня для своей жены «на стирку».
Весной 1946 года, Изосим Фёдорович, искупивший кровью свою вину, получивший в боях тяжёлое ранение и год отвалявшийся по госпиталям (похоронка была отправлена ошибочно), ранним утром прибыл в свою родную деревеньку на попутке, которая захватила его от железнодорожной станции.
Желая сделать любимой супруге «суприз» Изоня не стал колотить в ворота с криком: «Открывай, жена, муж с войны вернулся!». Перемахнул через забор и, увидев, что окно в горнице открыто настежь, подошёл к нему, чтобы тихо полюбоваться на спящих жену и дочь.
Но не для Изони в то утро сады цвели и не для него в долине расцветали ландыши. Вместо молодой жёнки с черными бровями на фамильной перине, вальяжно развалившись храпел бухгалтер. Сердце арестанта этой картины не выдержало. Лихо вскочив на подоконник, разметав горшки с геранью, с криком: «Ах ты ж, крыса тыловая, паскудина лысая, ховайся, убивать тебя буду!» – Изосим Фёдорович ворвался в дом, метнулся к буфету, выхватил из ящика столовый (слава тебе, Господи, других там не оказалось) нож и что было сил вонзил его в левую ягодицу разлучника. Метил он, понятно, в сердце, но бухгалтер, не смотри, что не служил, ловко увернулся, подставив вместо груди самую безопасную часть организма.
Бедный «новый муж», спросонья никак не могущий понять, что же происходит, заметался по горнице, как недорезанный кабанчик, дико визжа и обильно поливая ягодичной кровью пол и стены. Изоня же, по-волчьи хрипя, выхватил из под печи здоровенный ухват и пытался добить ловко уворачивающегося мужика.
Кто хоть раз сталкивался с Изоней когда тот в гневе, никогда не забудет тех сложносочинённых лингвистических конструкций, которые он использовал. Там всё крутилось вокруг трех, святых для каждого понятий – Бога, душу и мать, и как крутилось! Владел, Изосим Фёдорович неологизмами в стиле кантри и феней, и владел талантливо, не отнять.
Жена же, бившихся в хате мужей, тем временем управлялась во дворе – доила корову. Услышав шум разгромляемого жилища, дикие крики и девятиэтажные выражения, сообразительная женщина смекнула, что соваться в дом опасно (благо маленькая дочка осталась ночевать у бабушки) и побежала по соседям с истошным криком: «Помогите, убивают!».
Милиция далеко, в центре села. Телефонов в домах в ту пору не было и лет сорок ещё не предвиделось. Конечно же, одна надежда была на то, что люди помогут.
Тем временем второй муж сумел вырваться из дома и тоже выскочил на улицу в окровавленном исподнем и торчащим в филее ножом. Следом за ним нёсся разъярённый муж номер один уже не с ухватом, а с топором.
Слава Богу, что в те времена народ был смел и на соседскую помощь можно было рассчитывать. На шум выскочило пол-улицы мужиков, не без труда изловили и скрутили бушующего Изоню, поймали раненого бухгалтера, которого тут же уложили в телегу и повезли к фельдшеру.
Что делать с Изосимом Фёдоровичем никто не знал. Его, связанного, усадили возле соседской бани. Дали закурить для успокоения. Объяснили, что на жене его никакого греха нет, раз приходила похоронка, да и бухгалтер тоже ни при чём, к вдове же перешёл жить, не к мужней жене.
Но что все эти разговоры для смертельно раненого в душу мужчины, да ещё с таким лютым характером? Мёртвому припарки. Связанный, но не усмирённый Изосим Фёдорвич ничьих доводов слушать не хотел. «Всё равно убью. Обоих убью. Мне терять нечего». И ведь убил бы, все это прекрасно понимали.
Пока искренне сочувствующие Изоне мужики чесали репы, кто-то из баб на рысях умчался за участковым. Представитель власти, в домашних портах, сапогах на босу ногу, с наградным наганом в голенище, примчался на неоседланном коне и первым делом поинтересовался : «Где труп?». Перепуганная до-смерти женщина, то-ли со-страху, то-ли за тем, чтобы придать милиционеру ускорения сообщила, что Изоня бухгалтера зарезал, без подробностей.
Выяснив, что трупа нет, выслушав свидетельства очевидцев, участковый подступился, было, с вопросами к подозреваемому, но был далеко и изысканно послан в места, где никогда не бывал.
Пока то, да сё, от фельдшера, своими ногами, чуть прихрамывая, вернулся бухгалтер. Рана оказалась не смертельной, её на скорую руку, через край зашили и отправили пострадавшего восвояси, до дома. Он написал участковому пространное заявление на убивца и на той же телеге, на которой бухгалтера отправляли к фельдшеру, не успевшего вкусить вольной воли и согреться у домашнего очага Изосима Фёдоровича увезли в околоток.
Деревня гудела гудом,
