София впервые поняла, что что-то не так, когда её ладони внезапно опустели. Ещё секунду назад она сжимала черенок швабры, уверенно водя ей по свежевымытому полу их новой квартиры, а теперь её пальцы беспомощно повисли в воздухе. Ирина Михайловна, её свекровь, молча, без единого слова, просто забрала инструмент и принялась заново водить тяжелой мокрой тряпкой по идеально чистому линолеуму, оставляя за собой призрачные мокрые разводы. Они с Артёмом всего пару месяцев как переехали в это гнёздышко — он настоял, чтобы жить отдельно, но его мать находила десятки причин приходить почти каждый день. Чтобы помочь, как она неизменно утверждала, с лёгкой, почти невесомой улыбкой, которая никогда не достигала её внимательных, всё подмечающих глаз.
— Видишь, Софочка, — голос Ирины Михайловны был ровным, поучающим, как у опытного преподавателя, объясняющего азы нерадивому ученику, — здесь нужно двигаться не так, не хаотично. Надо вести швабру по диагонали, от угла к углу, аккуратными, выверенными движениями. А иначе получается не мытьё, а простое размазывание грязи с одного места на другое, туда-сюда, без всякого смысла и результата.
София молча кивнула, сглотнув комок, подступивший к горлу. Она знала, что пол был чистым. Она мыла его точно так же, как её собственная мама учила её много лет назад, управляясь с уборкой за двадцать минут и никогда не жалуясь на разводы или неправильную технику. Но здесь, в этой новой, такой желанной жизни с Артёмом, внезапно оказалось, что все её умения не стоят ровным счётом ничего. Что она не умеет делать абсолютно ничего так, как следует. Ни подметать, ни мыть посуду, ни раскладывать вещи в шкафу, ни, тем более, варить тот самый борщ, рецепт которого, как выяснилось, имел лишь один-единственный, канонический вариант, хранимый Ириной Михайловной.
— В вашей семье, наверное, просто не придавали особого значения таким мелочам, — с лёгким, почти незаметным вздохом констатировала Ирина Михайловна, перекладывая стопку свежевыглаженного белья в шкафу идеально ровными, симметричными стопками. — Ничего страшного, Софочка, всему можно научиться, было бы желание. Я тебя всему научу, не переживай. Мой Артёмочка заслуживает, чтобы о нём заботились правильно, с душой, но и со знанием дела. Он же с детства привык к определённому порядку, к определённому уюту.
София в такие моменты просто стискивала зубы до боли и повторяла про себя, как мантру, шёпотом, одними губами: она любит Артёма, она любит Артёма, ради него можно пережить всё что угодно, всё обязательно наладится, нужно только немного потерпеть. Её муж приходил с работы уставший, но всегда находил силы обнять её, поцеловать в макушку и спросить тихим, хриплым от усталости голосом, как прошёл её день. Она заставляла свои губы растянуться в улыбку и говорила, что всё прекрасно, всё просто замечательно. Она никогда не рассказывала ему, как его мать провела три часа на кухне, подробно объясняя и наглядно демонстрируя единственно верный способ нарезки лука для супа, при котором лук якобы не горчит и отдаёт бульону весь свой аромат. Зачем портить ему вечер? Зачем обременять его своими мелкими, такими незначительными проблемами?
Шло время, недели складывались в месяцы. София научилась. Она научилась мыть полы строго по диагонали, как того требовала её свекровь. Она научилась складывать полотенца не в два, а в три сложения, чтобы они выглядели на полке объёмно и опрятно. Она освоила науку приготовления борща со свекольной заправкой, которую необходимо было томить на сковороде с толстым дном ровно восемь минут, ни секундой больше, ни секундой меньше. Она выучила наизусть, что котлеты Ирина Михайловна признаёт только из смеси говядины и свинины в пропорции один к одному, что чай нужно заваривать исключительно в определённом фарфоровом чайнике, доставшемся ей ещё от бабушки, а гостей, даже самых случайных, полагается потчевать только из тонких чашек с блюдцами, а не из простых, пусть и красивых, кружек.
Она искренне надеялась, что прошла этот негласный, но оттого не менее суровый экзамен на право быть женой её сына. Но каждый раз, как только ей начинало казаться, что она наконец-то достигла идеала, находилась какая-нибудь новая, неизвестная ей ранее деталь, новый пункт в этом бесконечном своде правил идеальной жены и хозяйки.
— Софочка, ты зачем эти шторы постирала? — раздавался голос Ирины Михайловны, полный неподдельного ужаса. — Их же только в химчистку можно, я тебе говорила! Они теперь сядут, потеряют форму, и что я буду говорить нашим гостям? Все же будут смотреть на эти съёжившиеся гардины!
— Софочка, милая, ну нельзя же дрожжевое тесто ставить на холодильник, — следовало очередное открытие, произнесённое с лёгким упрёком. — Там же сквозняк гуляет, и температура не та. Оно никогда не поднимется как следует, не наберёт нужную пышность и воздушность!
— Софочка, дорогая, ну как можно гладить рубашки Артёма поперёк? — сокрушалась она, проводя рукой по едва заметным, казалось, только ей одной, заломам на ткани. — Смотри, какие ужасные полосы остались! Это же совершенно неприемлемо для выхода в офис, люди же подумают, что о нём никто не заботится!
Артём, когда она пыталась осторожно, намёками, завести разговор о том, что его мама, возможно, слишком уж часто наведывается в их дом, лишь пожимал плечами, не отрываясь от экрана своего телефона.
— Мама у нас всегда такая была, Сонь, — говорил он, и в его голосе звучала лёгкая усталость. — Она просто хочет помочь, ей спокойнее, когда она всё видит сама. Ты же знаешь, она одна меня поднимала, после того как отец нас покинул. Мы с ней всегда всё делали вместе, все решения принимали сообща. Она просто привыкла, что я нуждаюсь в её совете.
София понимала. Конечно, она понимала. Ирина Михайловна и вправду одна, без всякой помощи, подняла сына, вложила в него все свои силы, все средства — и на его образование, и на первоначальный взнос за эту самую квартиру она дала немалую часть своих сбережений, и свои связи использовала, чтобы устроить его на престижную, высокооплачиваемую работу. Она имела полное моральное право беспокоиться о том, чтобы её сын был окружён правильной, достойной его заботой, чтобы его быт был налажен так, как она считала нужным.
Но иногда, оставаясь одна на кухне после очередного визита свекрови, София ловила себя на том, что сжимает в руке обычную губку для мытья посуды с такой силой, что её костяшки белели, а в висках стучала ровная, монотонная пульсация от сдерживаемых эмоций.
В начале ноября Ирина Михайловна появилась на пороге их квартиры с двумя огромными пакетами продуктов и с сияющим, по-настоящему праздничным лицом.
— Софочка, у меня в декабре юбилей! — объявила она, снимая пальто и сразу направляясь на кухню, как капитан на капитанский мостик. — Пятьдесят пять лет — это серьёзная дата, это целая жизнь. Я хочу собрать всех наших родственников, старых друзей, коллег по работе. Человек двадцать пять, наверное, наберётся. — Она начала выкладывать на стол овощи: капусту, морковь, свёклу, лук. — Я, конечно, буду готовить заранее, за несколько дней, но ты мне, конечно, поможешь, да? Мне одной с таким объёмом просто не справиться физически.
— Конечно, Ирина Михайловна, я помогу, — София постаралась, чтобы её улыбка выглядела как можно более естественной и искренней.
— Вот и замечательно. Я уже меню полностью продумала, до мелочей. Оливье, само собой, но не простой, а с креветками и перепелиными яйцами, это сейчас очень модно. Селёдка под шубой — это классика, без неё никакой праздник не праздник. Холодец из говядины и свинины, у меня есть свой секрет, как его сделать идеально прозрачным, как слеза. Потом горячее — утка, запечённая с яблоками и черносливом, картошечка в сливочном соусе с укропом…
Ирина Михайловна говорила ещё очень долго, перечисляя блюда, закуски, салаты и десерты. София слушала и вдруг с пронзительной ясностью осознала, что за все эти месяцы совместной жизни с Артёмом она ни разу не приготовила ни одного из тех блюд, которые умела и любила готовить. Тех, что остались из её прошлой, девичьей жизни. Её фирменный торт «Наполеон» с нежнейшим заварным кремом, рецепт которого она записала в свою тетрадь ещё в школе, так и остался невостребованным. Её лобио с грецкими орехами и специями, которое всегда вызывало восторг у её друзей, её салат «Цезарь» с собственноручно приготовленными сухариками и соусом, её ростбиф с розмарином и чесноком — всё это осталось там, в другой, почти забытой реальности, до замужества.
Ирина Михайловна всегда готовила одно и то же. Традиционное. Проверенное. Правильное. То, что никогда не вызовет вопросов и нареканий.
И вдруг, сама не понимая, откуда берутся слова и смелость их произнести, София услышала свой собственный голос, прозвучавший чуть громче, чем она предполагала:
— Ирина Михайловна, а может быть, я возьму на себя часть праздничного меню? У меня есть несколько… ну, очень хороших, проверенных рецептов. Я могу приготовить основное, горячее и салаты, а вы сможете отдохнуть перед своим праздником, сосредоточиться на приёме гостей.
Свекровь замерла, держа в руках кочан капусты, который она только что собиралась отправить в холодильник. Она посмотрела на Софию так, словно та предложила накрыть праздничный стол дохлыми кошками или разукрасить стены неприличными надписями.
— Ты? — переспросила она, и в этом одном слове поместилось столько изумления, недоверия и лёгкой насмешки, что София почувствовала, как по её спине пробежали мурашки. — Ну… в принципе… почему бы и нет. Только, Софочка, пойми, это же мой юбилей. Гости будут самые что ни на есть серьёзные. Моё начальство, коллеги, родственники со стороны мужа. Всё должно быть на высочайшем уровне, безупречно. Никаких экспериментов.
— Я постараюсь сделать всё именно так, — тихо, но твёрдо сказала София.
— Ну, хорошо, — милостиво кивнула Ирина Михайловна, как королева, дарующая аудиенцию. — Только давай всё равно придерживаться моего меню. Я же не зря его так долго и тщательно продумывала, чтобы получился идеальный праздничный стол.
София молча кивнула. А потом, когда свекровь, наконец, ушла, она подошла к своему секретеру, достала с самой дальней полки толстую тетрадь в клетку с наклеенными рецептами. Она села за кухонный стол, открыла её на первой странице и принялась выписывать на чистый лист свой собственный список. Своё меню. То, что она умела, что любила, что у неё получалось лучше всего на свете.
Следующие две недели София потратила на тщательную, почти военную подготовку. Она ездила на самый дальний фермерский рынок, чтобы найти молодую, сочную говядину для ростбифа — мясо должно было быть идеальным, с тонкими прожилками жира. Она разыскала в одном из спальных районов города маленький, почти заброшенный грузинский магазинчик, где продавались нужные ей специи для лобио — сушёная кинза, уцхо-сунели и имеретинский шафран. Она объехала три крупных супермаркета, чтобы найти определённый сорт пармезана для салата и правильные анчоусы для соуса.
Каждый вечер, когда Артём засыпал, она украдкой пробиралась на кухню, садилась под светом настольной лампы с той самой тетрадью и скрупулёзно пересчитывала граммы, составляла почасовой график готовки, выписывала списки покупок. Ирина Михайловна звонила каждый день без исключения и напоминала про оливье с креветками, про селёдку под шубой, про тот самый холодец.
— Ты готовишься, Софочка? — спрашивала она. — Не забыла про майонез? Я тебе говорила, какой именно марки нужно покупать, другие слишком кислые и просто испортят весь вкус.
— Я всё помню, Ирина Михайловна, — отвечала София, глядя в свой собственный список, где не было ни майонеза, ни селёдки.
За два дня до юбилея она начала свою великую битву. Она замариновала ростбиф в смеси оливкового масла, свежего розмарина и нескольких долек чеснока — мясо должно было пропитаться ароматами, стать нежным и душистым. Она замочила красную фасоль для лобио, потом долго и терпеливо перебирала её вручную, выбрасывая каждое повреждённое или сморщенное зёрнышко. Она запекала грудку индейки для салата — не курицу, а именно индейку, потому что её мясо было суше, но зато обладало более благородным, насыщенным вкусом и лучше сочеталось с клюквой.
Артём заглядывал на кухню, хмурился, видя это столпотворение из кастрюль, сковородок и миск.
— Сонь, ты что, правда всё это взвалила на себя? — спрашивал он с лёгким недоумением. — Мама же предлагала помочь. Она же знает, как всё правильно делать.
— Я хочу сделать это сама, — София вытирала руки о свой старый, когда-то яркий, а теперь потёртый фартук. — Это же мой подарок для твоей мамы. Пусть она в свой праздник почувствует себя настоящей именинницей, а не загонной лошадью у плиты.
Он лишь пожал плечами, не понимая её упорства, и ушёл досматривать спортивный матч. А София снова осталась одна наедине со своими кастрюлями, своими надеждами и своим страхом.
Она готовила всю ночь, не сомкнув глаз. Тесто для «Наполеона» она раскатывала с невероятным терпением, делая каждый корж тонким, почти прозрачным, и каждый выпекала отдельно, стоя у духовки и следя, чтобы края не подгорели и не покоричневели раньше времени. Крем она варила на водяной бане, помешивая его почти без остановки, чтобы не образовалось ни единого комочка, чтобы консистенция была идеально гладкой и бархатистой. Потом она собирала торт, слой за слоем, щедро, не жалея, промазывая каждый корж тёплым кремом.
К утру у неё ныли и горели ступни, ломило спину, а на пальцах красовалось несколько мелких, но болезненных порезов от острого ножа. Но когда первые лучи зимнего солнца упали на гостиную, стол был накрыт. На нём лежала новая, сверкающая белизной скатерть, которую София купила сама, втайне ото всех, специально для этого случая. На ней гордо возвышались блюда. Ростбиф, нарезанный тончайшими, почти прозрачными ломтиками нежно-розового цвета, с веточками свежего розмарина. Лобио в небольших глиняных горшочках, щедро посыпанное рубиновыми зёрнами граната и свежей, изумрудной кинзой. Салат «Цезарь» с золотистыми, хрустящими сухариками и стружкой выдержанного пармезана. Лёгкий салат с запечённой индейкой, сушёной клюквой и смесью зелёных салатных листьев. И в самом центре этого пиршества — её «Наполеон», высокий, ровный, величественный, щедро посыпанный крошкой от подрумяненных коржей.
София стояла посреди комнаты и смотрела на результат своего труда. Впервые за все эти долгие месяцы она почувствовала в груди нечто тёплое и светлое, что-то очень похожее на гордость. Это было красиво. Это пахло праздником и домом. Это было её. Частичка её души, её умений, её прежней жизни, которую она так боялась потерять.
Ровно в полдень в квартире появилась Ирина Михайловна. Она провела всё утро в салоне красоты — сделала сложную, высокую причёску, безупречный маникюр, безупречный макияж. Она вошла в гостиную в новом, нарядном платье цвета морской волны, сияющая, наполненная чувством собственного достоинства, готовая к триумфу, к приёму поздравлений и восхищённых взглядов.
И замерла на пороге, как вкопанная.
София отчётливо видела, как менялось лицо её свекрови. Сначала — чистое, ничем не замутнённое удивление, быстрый, скользящий взгляд по всему столу, попытка найти среди этих блюд что-то знакомое, родное, ожидаемое. Потом — медленно подползающее непонимание, почти физическое недоумение: где же её оливье? Где селёдка под шубой? Где тот самый, прозрачный, как слеза, холодец? И, наконец, последней, самой страшной волной накатил гнев. Немой, тёмный, растекающийся по её лицу, как чёрная тушь по белой бумаге.
— Это что такое? — голос Ирины Михайловны был тихим, шёпотом, но в нём слышалась сталь и опасность.
— Я… я приготовила для вашего праздника, — София почувствовала, как у неё перехватывает дыхание и горло сжимается от подступивших слёз. — Это мои коронные блюда. Я очень хотела сделать для вас что-то особенное, красивое…
— Ты хотела? — Ирина Михайловна медленно, как хищница, подошла к столу. Она взяла вилку, лежащую рядом с ростбифом, и ткнула ею в нежное мясо. — Что это за безобразие?
— Это ростбиф с розмарином, — прошептала София, чувствуя, как её сердце начинает колотиться где-то в горле. — Он очень нежный, я его долго мариновала…
— Ростбиф, — растянула свекровь, и в её голосе прозвучала такая ядовитая насмешка, что София невольно отступила на шаг. — А это что за непонятная масса в горшочках?
— Это лобио. Грузинское блюдо, из фасоли, с орехами и специями…
— Лобио! — Ирина Михайловна рассмеялась, но смех этот был резким, злым, без единой нотки веселья. — А где мой оливье? Где селёдка под шубой? Где нормальная, человеческая, понятная еда, которую мои гости будут есть с удовольствием, а не с опаской?
— Я думала, что будет вкусно, что это разнообразит…
— Ты думала! — голос свекрови внезапно взорвался, сорвался с тихой опасной ноты на откровенный крик. — Ты ничего не думала! Ты вообще никогда ни о чём не думаешь! Я тебе чётко, по пунктам, расписала, какое меню должно быть на моём юбилее! Я тебе всё объяснила, разжевала! А ты что сделала? Ты решила тут умничать? Показать всем, какая ты у нас кулинарка выдающаяся, какая ты оригинальная?
— Нет, я просто хотела сделать вам приятное, освободить вас от хлопот…
— Приятное? — Ирина Михайловна с силой схватила одно из глиняных горшочков с лобио. — Ты назвала это приятным? Ты поставила это на мой праздничный стол, чтобы меня опозорить перед всеми моими гостями? — она с силой взмахнула рукой, и горшочек с грохотом разбился о паркетный пол, разбрызгивая вокруг себя тёмно-красную фасоль и зелёные пятна кинзы. — Гости придут через час! Через час! И что я им предложу? Эту… эту твою несуразицу, это месиво, эти непонятные заморские штучки?
София стояла, парализованная, и не могла пошевелить ни единым мускулом. Горячие, солёные слёзы текли по её щекам, оставляя на коже влажные дорожки, но она даже не поднимала руки, чтобы их стереть. Она смотрела на разрушаемый прямо на её глазах праздник, на еду, в которую она вложила столько сил, столько любви, столько надежды. Она смотрела на свой «Наполеон», который её свекровь схватила обеими руками, с явным намерением швырнуть его на пол, вслед за лобио.
— Стой.
Голос Артёма не был громким. Он не кричал. Но в этом одном, тихом и чётком слове прозвучала такая непоколебимая твёрдость, что Ирина Михайловна застыла на месте, держа торт на весу, как заворожённая.
София медленно обернулась. Её муж стоял в дверном проёме, в своей домашней футболке и мятых спортивных штанах, с растрёпанными волосами — видимо, он всё же пытался поспать после ночной смены. Но лицо его не было сонным. Оно было бледным, почти белым, а губы сжаты в тонкую, упрямую линию.
— Поставь торт, — сказал он, обращаясь к матери. Его голос был низким и ровным.
— Артёмочка, ты ничего не понимаешь, она же…
— Я сказал, поставь торт на стол. Сейчас же.
Ирина Михайловна, не сводя с него широко раскрытых, полных непонимания глаз, медленно, почти механически, опустила «Наполеон» обратно на белую скатерть.
Артём не спеша прошёл в гостиную, его взгляд скользнул по разбросанной еде, по разбитым горшочкам, по пятнам на полу. Его челюсти напряжённо двигались, словно он с огромным усилием сдерживал себя, пытаясь проглотить подступившую к горлу горечь.
— Мама, — начал он, и в его голосе впервые зазвучала лёгкая, почти незаметная дрожь. — Мама, мне абсолютно всё равно, что будет стоять на этом столе. Мне всё равно, будет это твой оливье или её ростбиф. Твоя селёдка под шубой или её лобио. Мне. Абсолютно. Всё. Равно.
— Но Артём, это же мой юбилей, гости…
— Нет, — он резко качнул головой, перебивая её. — Не перебивай меня. Пожалуйста. Я должен был сказать тебе это очень и очень давно. Гораздо раньше. — Он подошёл к Софии, стоявшей по-прежнему неподвижно, и взял её холодную, дрожащую руку в свою. Его пальцы были тёплыми, сильными, обжигающими. — Мне надоело, мама. Надоело до тошноты, до головной боли. Надоело слушать бесконечные лекции о том, как надо правильно мыть пол. Как надо правильно складывать полотенца. Как правильно варить борщ. Мне надоело смотреть, как моя жена ходит по нашему собственному дому на цыпочках, боясь сделать лишний шаг, боясь сделать что-то не так, как того требуют твои негласные, но оттого не менее жёсткие правила.
— Я… я просто хотела вам помочь, я желала вам только добра…
— Ты хотела контролировать, — Артём снова покачал головой, и в его глазах стояла неподдельная боль. — Ты хотела, чтобы всё в нашей жизни было точно так же, как ты привыкла. Как ты считаешь нужным. Как ты решила когда-то для себя. Но это, мама, не твой дом. Это наш дом. Мой и Софии. Наш общий. И если моя жена, моя любимая женщина, потратила два дня своей жизни, две бессонные ночи, чтобы приготовить для твоего праздника, чтобы сделать тебе подарок от всей своей души — ты должна быть не в ярости. Ты должна быть благодарна. Ты должна сказать ей простое человеческое спасибо. Ты должна оценить её труд, а не уничтожать его в припадке какой-то маниакальной ревности.
Ирина Михайловна смотрела на сына широко раскрытыми глазами, в которых читался шок, почти животный страх. София никогда не видела её такой — маленькой, растерянной, внезапно постаревшей и уязвимой.
— Но я же… я же всё для вас… для тебя…
— Для меня? — Артём горько усмехнулся, и в этой усмешке была вся накопившаяся за годы усталость. — Для меня было бы намного лучше, мама, если бы ты просто дала нам наконец-то жить нашей собственной жизнью. Если бы ты перестала приходить сюда каждый божий день с проверками и контролем. Если бы ты просто доверилась мне и поверила, что я, твой взрослый, состоявшийся сын, выбрал себе в жены прекрасную, умную, замечательную женщину, которая справится со всем и без твоих бесконечных наставлений и руководящих указаний.
В квартире повисла гробовая тишина. Было слышно только, как за окном с шипением проехала машина по мокрому от снега асфальту, и как на кухне капала вода из неплотно закрытого крана. София чувствовала тепло руки Артёма, сжимающей её пальцы, и не могла поверить, что это происходит наяву, что это не сон, не плод её воспалённого воображения.
— Я не хотел портить тебе праздник, — уже тише, почти шёпотом, произнёс Артём. — Честное слово, не хотел. Но если бы я промолчал сейчас, если бы я позволил тебе и дальше унижать мою жену, я бы предал её. А я, мама, никогда и ни за что не предам Софию. Поэтому давай договоримся так: ты сейчас извинишься перед ней за то, что устроила этот безобразный погром, за то, что выбросила еду, которую она с такой любовью готовила для тебя. Потом мы вместе с ней попробуем убрать здесь, собрать и спасти то, что ещё можно спасти. Гости скоро придут, мы их встретим как ни в чём не бывало. И если кто-то из них спросит, почему на столе нет твоего знаменитого оливье, а стоит что-то другое, ты скажешь, что твоя замечательная невестка приготовила для твоего юбилея что-то особенное, эксклюзивное. Всё понятно?
Ирина Михайловна открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов и снова закрыла его. Её лицо было полем битвы, на котором сменяли друг друга гнев, обида, растерянность, непонимание и горькое осознание. Потом она посмотрела на Артёма, на его твёрдое, непреклонное лицо, на его сжатые губы, и что-то в её взгляде надломилось, сдалось.
— София, — голос её звучал хрипло, сдавленно. — Я… прости меня. Я не должна была… я не сдержалась.
Это не было искренним, идущим от сердца извинением — София отчётливо слышала в её голосе затаённую обиду, внутреннее сопротивление, кипящую злость. Но это было что-то. Первая, самая трудная уступка.
— Хорошо, — тихо выдохнула София, чувствуя, как её колени подкашиваются от пережитого напряжения.
Следующий час они провели в молчаливой, почти механической работе, пытаясь спасти то, что ещё можно было спасти. Салат «Цезарь», разлетевшийся по полу вперемешку с осколками глиняных горшочков, пришлось безжалостно выбросить. Но ростбиф, к счастью, почти не пострадал — его просто переложили на чистое блюдо. Лобио из уцелевших горшочков аккуратно пересыпали в одну большую глубокую салатницу. Салат с индейкой и клюквой помялся, когда его швырнули на пол, но большую его часть удалось salvaged. «Наполеон» чудом уцелел — только один его бок немного просел и смялся, когда Ирина Михайловна схватила его в порыве ярости.
Сама именинница стояла в стороне, прислонившись к косяку двери, и молча наблюдала за этой лихорадочной деятельностью. Она не помогала, но и не мешала — она просто смотрела, как её сын и её невестка, плечом к плечу, спасают то, что осталось от праздничного стола, а по сути — от самого праздника. На её лице не было ни злобы, ни раскаяния — лишь какая-то отстранённая, почти потерянная задумчивость.
Гости начали прибывать без четверти четыре. Коллеги Ирины Михайловны с работы, её сестра с мужем, дальние родственники, соседи по старой квартире. Они заходили в гостиную, весело поздравляли именинницу, и их взгляды с лёгким удивлением скользили по накрытому столу — необычно, непривычно, не так, как всегда бывало на традиционных застольях в этом доме.
— Ира, а где же твой знаменитый оливье? — осведомилась одна из коллег, дородная, громкоголосая женщина в ярком алом платье. — Мы все его ждали, ты же обещала!
София замерла с тарелками в руках, чувствуя, как по спине снова пробегает холодок. Ирина Михайловна медленно, будто через силу, повернулась к гостье. Прошла секунда, другая, показавшиеся Софии вечностью.
— Сегодня… сегодня стол накрывала моя невестка, София, — проговорила она наконец, и её голос звучал ровно, почти монотонно, как у робота. — Она очень постаралась. У неё… свои, фирменные рецепты. Она решила сделать мне сюрприз.
— Ой, как интересно! — женщина с явным любопытством подошла к столу, разглядывая блюда. — А это что за красота такая?
— Это… лобио, — тихо, но чётко ответила София, делая шаг вперёд. — Грузинское блюдо из фасоли. Очень сытное и ароматное. Попробуйте, пожалуйста, не стесняйтесь.
Гости поначалу пробовали осторожно, с некоторой опаской, словно боясь, что незнакомая еда окажется несъедобной. Но вот на их лицах стали появляться первые удивлённые улыбки, затем одобрительные кивки.
— Ирина, у тебя невестка просто молодец! — воскликнул кто-то из дальних родственников. — Настоящий шеф-повар! Вкус невероятный!
— Да, — кивнула Ирина Михайловна, и София уловила в её голосе едва заметную, но всё же натянутую ноту. — Молодец.
Весь оставшийся вечер свекровь вела себя необычайно тихо и сдержанно. Она принимала поздравления, благодарила за подарки, улыбалась гостям, поддерживала беседу. Но её знаменитая, всегда такая уверенная и властная улыбка сегодня казалась какой-то меньшей, скромной, потускневшей. И каждый раз, когда кто-то из гостей хвалил еду, она лишь кивала и повторяла, как заученную фразу: «Это София готовила. Это её заслуга». И в этих словах, сквозь натянутую вежливость, постепенно начинает проступать что-то новое — не смирение, нет, но первое, робкое признание.
Ближе к полуночи, когда основная масса гостей уже разошлась, оставив после себя пустые бокалы и полные пепельницы, Ирина Михайловна тихо подошла к Софии. Они оказались на кухне — София дополна мыла посуду, гору которой оставил после себя праздник, хотя Артём уговаривал её бросить всё и идти отдыхать.
— София, — начала свекровь, и её голос был непривычно усталым, без往常ной стальной уверенности. — Я, честно говоря, не знала, что ты… что ты так здорово готовишь.
София опустила очередную тарелку в мыльную воду и медленно обернулась. Ирина Михайловна стояла в дверном проёме, опершись о косяк, и в своём нарядном платье она вдруг показалась Софии очень маленькой, почти хрупкой, и невероятно уставшей, будто не праздник, а каторга сегодня была у неё.
— Я просто хотела сделать для вас что-то по-настоящему хорошее, — тихо сказала София. — Не просто выполнить инструкцию, а вложить душу.
— Знаю, — Ирина Михайловна опустила взгляд, разглядывая узор на кафельном полу. — Я… я просто не привыкла, что кто-то может делать что-то по-другому. Не так, как я. Я всегда была уверена, что знаю лучше. Что только мой способ — единственно верный. Что любое отступление от него — это ошибка, это брак.
София молчала, не зная, что ответить. Она просто смотрела на эту неожиданно сломленную женщину и ждала, чувствуя, как в груди у неё странно щемит — не злорадство, нет, а какая-то непонятная, почти болезненная жалость.
— Артём… он никогда со мной так не разговаривал, — продолжила свекровь, всё так же глядя в пол. — Никогда. Он всегда был таким покладистым, таким мягким. Соглашался со мной во всём. А сегодня… — она глубоко вздохнула, и её плечи слегка содрогнулись. — Наверное, я действительно перегнула палку. Слишком далеко зашла в своём… своём стремлении всё контролировать.
— Вы просто очень любите своего сына, — осторожно сказала София. — И боитесь его потерять. Но я, Ирина Михайловна, не хочу отнимать его у вас. Я никогда этого не хотела. Я просто хочу быть его женой. Его настоящей, полноправной женой. И я очень хочу научиться жить в этой семье. Не подчиняться, а жить. И быть для вас не обузой и не ученицей, а… ну, может быть, со временем, ещё и дочерью.
Ирина Михайловна медленно подняла на неё глаза. В них не было ни злобы, ни одобрения — лишь глубокая, непроглядная усталость. Она кивнула, коротко, почти неощутимо. Постояла ещё мгновение, словно хотела что-то добавить, но так и не нашла нужных слов, развернулась и молча вышла из кухни. А София снова повернулась к раковине, к горе немытой посуды, и впервые за все эти долгие, полные напряжения месяцы она почувствовала в груди не просто облегчение, а слабый, робкий, но всё же надеющийся огонёк. Всё, возможно, будет хорошо. Не завтра, не через неделю, путь будет долгим и тернистым, но когда-нибудь, в будущем, оно обязательно настанет, это «хорошо».
Артём обнял её сзади, когда она уже почти закончила с посудой. Он прижался щекой к её волосам и прошептал так тихо, что только она одна могла услышать:
— Прости меня, солнышко. Прости, что у меня не хватило смелости сказать всё это ей гораздо, гораздо раньше. Что я позволял этому продолжаться так долго.
— Ты сказал это сегодня, — София положила свои мокрые, покрасневшие от горячей воды руки поверх его сильных, тёплых ладоней. — Именно тогда, когда это было нужно больше всего. Это и есть главное.
Они стояли так, посреди опустевшей, пропахшей моющим средством и остатками праздничных блюд кухни, в тишине, нарушаемой лишь мерным тиканьем часов в гостиной. За окном, в чёрной ночной мгле, медленно и величаво кружились, падая на подоконник, первые по-настоящему зимние, крупные и пушистые снежинки.
София знала, что завтра наступит новый день. Ирина Михайловна, вполне вероятно, снова позвонит или зайдёт, и снова попытается учить её жизни, давать советы, направлять. Старые привычки, особенно у таких сильных и властных людей, не умирают за один вечер. Но что-то важное, незримое и фундаментальное, изменилось сегодня. Что-то огромное и неподъёмное сдвинулось с мёртвой точки, тронулось с места, и София чувствовала это каждой клеточкой своего тела — в том, как крепко и уверенно держал её сейчас Артём, в том, как его мать, пусть и с трудом, сквозь зубы, но всё же назвала её просто Софией, без этого вечного, снисходительного и такого раздражающего «Софочка».
— Знаешь, а твой «Наполеон»… — тихо сказал Артём, прерывая её размышления. — Он был самым вкусным, что я пробовал за последние лет десять, наверное. Я серьёзно. Он был идеальным.
— Знаю, — София улыбнулась, прикрыв глаза, и впервые за очень долгое время она почувствовала, что имеет полное право сказать это именно так — уверенно и без тени ложной скромности. — Я всегда это знала. Просто ждала подходящего момента, чтобы все остальные тоже это поняли.