– Выгнать её с ребёнком! Я не для чужих детей работал! – голос Виктора прозвучал как гром среди ясного неба, гулко ударившись о стены столовой и расползшись ледяным маревом. Скатерть, еще недавно казавшаяся такой праздничной, с накрахмаленными складками, вдруг съежилась, стала какой-то жалкой, а приборы на столе, бликовавшие мягким светом от люстры, словно потускнели, потеряли былой блеск. Даже запах жареной курицы, такой аппетитный еще минуту назад, испарился, уступив место тяжелому запаху невысказанных обид и нарастающего напряжения.
Ольга, жена Виктора, словно окаменела. Взгляд ее, обычно такой теплый и лучистый, потух, как догоревшая свеча. Она медленно, как будто боясь разбить хрустальную тишину, опустила вилку на тарелку. «Дзиньк» – тонкий звук, словно треснувшее стекло, разрезал воздух. Ольга подняла глаза на мужа. Взгляд его… Она знала этот взгляд наизусть. Взгляд загнанного зверя, готового к прыжку. Упрямство, жесткость, непреклонность – всё это читалось в жестких складках вокруг губ, в тяжелом взгляде исподлобья. За тридцать лет брака она научилась угадывать каждый оттенок его настроения, каждую трещинку в его броне непробиваемого мужского самолюбия. Но сейчас… сейчас броня казалась неприступной, а взгляд – чужим, враждебным.
– Вить, ну что ты несешь? – прошептала Ольга, голос дрогнул, как тонкая ветка на ветру. Она хотела смягчить удар, отвести грозу, пока не началось настоящее бедствие. – Это же сын… Максим… Он счастлив, ну посмотри же. И Аня… девушка хорошая, умница, Кирилл – мальчик золотой. Просто солнышко маленькое.
Виктор усмехнулся. Усмешка кривая, горькая, без тени тепла. Словно плюнул словом.
– Счастлив, говоришь? – прохрипел он, будто камни перекатывал во рту. – Счастье… Ох, Ольга… Счастье – это когда свое, родное кровное течет. Понимаешь? Кровь! А это… – он махнул тяжелой рукой в сторону гостиной, где должно быть сейчас Максим возился с Кириллом, показывая новую машинку, – это как… как заплатка на новой рубахе. Вроде и прикрывает дырку, а стыд все равно берет. Видно ведь, что не родное. Чужое.
Сердце Ольги сжалось от холода, хотя в камине весело трещал огонь, отбрасывая пляшущие тени на стены. Слова Виктора резали без ножа, кололи острыми иголками прямо в сердце. Она украдкой глянула на Максима. Сын сидел неподвижно, плечи опустились, взгляд прикован к тарелке. В его позе читалась безнадежность, покорность судьбе, словно он уже смирился с неизбежным поражением. Аня… Аня держалась изо всех сил. Спина прямая, голова высоко поднята, но губы плотно сжаты в тонкую ниточку, а в глазах, которые она старательно прятала за ресницами, блестели слезы – не прольются, не покажутся ему слабой.
А маленький Кирилл… Кирилл, сидящий на высоком детском стульчике, словно ангелочек, смотрел вокруг большими, непонимающими глазами. Он еще не улавливал всей глубины конфликта, но чувствовал напряжение, висшее в воздухе, как перед грозой. Сосредоточенно ковырял вилкой в картофельном пюре, время от времени бросая на всех робкие, осторожные взгляды, словно спрашивая: «Что случилось? Почему все такие грустные?»
«Не родное… заплатка… чужое…» – слова Виктора крутились в голове Ольги, как заевшая пластинка. Неужели он и правда так думает? Неужели не видит, как расцветает Максим, когда рядом Аня? Неужели не слышит звонкого смеха Кирилла, который оживил их дом, наполнил его новой жизнью? Неужели для него это всё – пустое место, шум городской?
Они ждали этого ужина как манны небесной. Верили, что вот сейчас, за одним столом, при свете ламп, в тепле родного очага, лед недоверия растопится. С тех самых пор, как Максим привел Аню в дом, Виктор ходил чернее тучи.
Бормотал что-то себе под нос, хмурился, на вопросы отвечал односложно, словно сквозь зубы цедил каждое слово. Ольга надеялась на чудо, верила в доброту отцовского сердца, в то, что оно не сможет устоять перед непосредственностью Кирилла, перед искренностью Ани, перед счастьем, которое светилось в глазах Максима. Но, увы, надежды рухнули, как карточный домик. Лед не только не растаял, он, казалось, сковал сердце Виктора еще крепче, превратился в непробиваемую стену.
– Вить, ну ты же сам всегда твердил, как мантру, что главное – это семья, любовь, поддержка, – тихо проговорила Ольга, снова пытаясь достучаться до его окаменевшей души. – Максим нашел свою половинку, семью создал. Разве это не то, о чем мы всегда мечтали для него? Разве не этого хотели?
– Хотел… мечтал… да не о такой! – рявкнул Виктор, резко как топор, обрубая ее слова. – Я хотел нормальную семью, чтоб по-людски, своих детей ждал, внуков кровных! А не вот это… – снова махнул рукой, словно отмахиваясь от чего-то мерзкого, прилипчивого, – прицепное хозяйство! Позорище одно!
Ольга устало закрыла глаза. Бесполезно. С ним сейчас говорить – что горох о стену. Только бензин в огонь подливать. Лучше замолчать, переждать бурю. Может, к утру ветром унесет его дурь.
Но буря не утихла. Наоборот, день за днем набирала силу, клокотала, как вулкан перед извержением. Виктор ходил по дому как неприкаянный, буравил всех тяжелым взглядом, словно искал виноватых в своем несчастье.
Демонстративно не замечал Аню и Кирилла, словно они были мебелью в его доме, неодушевленными предметами интерьера. Мог пройти мимо, не кивнув, не поздоровавшись, не ответить на самый простой вопрос. Кирилл, который поначалу тянулся к «новому дедушке», пытался заговорить, показать рисунки, быстро затих, съежился, почувствовав холодное отторжение.
Стал робким и тихим, ходил на цыпочках, словно боялся нарушить незримую границу, перейти запретную черту. Аня крепилась, держалась с гордостью, но Ольга видела, как гаснет ее солнечная улыбка, как тени грусти все глубже залегают под глазами, как все чаще она отворачивается, чтобы никто не видел слез. Максим маялся, как волк в капкане. Разрывался между отцом и любимой женщиной, между долгом сыновним и отцовским – к Кириллу. Ходил как побитый, сам не свой, тенью скользил по дому.
Однажды днем, когда Ольга возилась на кухне, варила борщ – любимое блюдо Виктора, в дверях словно ураган ворвался муж. Лицо багровое, как свекла, глаза горят недобрым огнем, кулаки сжаты. Ольга почувствовала ледяной холод в животе – беда. Опять что-то случилось.
– Что такое, Вить? – осторожно спросила Ольга, как сапер, ощупывающий мину. Старалась голос сделать ровным, спокойным, чтобы не взорвался раньше времени.
– Что такое?! – заревел Виктор, словно пробка выскочила из бутылки с кипящей водой. – Да вот что! – швырнул на стол мятый чек. – Вот! Полюбуйся! На что он деньги тратит! Кормилец нашелся!
Ольга развернула чек дрожащими руками. «Детский мир». Сумма… Небольшая совсем. Тысячи нет. Ну купил Максим Кириллу какую-то ерунду, игрушку дешевую. Что тут такого-то? Из-за этого рвать рубаху на груди?
– Ну и что? – не поняла Ольга, плечами пожала. – Игрушка… детская … машинка какая-нибудь… Ну порадовал ребенка, что тут криминального?
– Ребенка! – передразнил Виктор, голос сорвался на визг. – Чужого ребенка! Я для кого, спрашивается, жил, горбатился, кровь проливал на стройках? Чтоб вот так мои кровные на ветер пускали, на нахлебников всяких?!
– Вить, ну это же копейки сущие, – пыталась успокоить Ольга, уговорить как маленького. – Максим же хорошо зарабатывает, ты сам знаешь. Может себе позволить игрушку ребенку купить. Разве жалко для мальчишки?
– Позволить… за мой счет! – прорычал Виктор, словно зверь раненый. – Это мой дом! Я тут царь и бог! И не позволю, чтоб мои деньги на… на приемышей всяких тратили! За счет меня жируют!
– Да что ты городишь-то, Витя! – не выдержала Ольга, закипела и сама. Голос сорвался на крик. – Какой же он тебе приемыш? Это сын Максима, внук твой теперь! Неужели сердце совсем камнем заросло? Неужели ничего человеческого не осталось?
– Сердце… – плюнул словом Виктор. – Сердце у меня есть! Да только не резиновое, чтобы всех чужих любить! Выгнать её с ребенком! – проорал он во все горло. – Вот что надо сделать! Чтоб и духу их здесь не было! Чтоб глаза мои на них не глядели! И Максимку с ними – пусть катятся колбаской!
Сказал и вылетел из кухни, хлопнув дверью так, что люстра в гостиной задрожала и по стенам побежали зайчики света. Ольга осталась стоять посреди кухни, словно оглушенная, раздавленная.
«Выгнать…» Неужели он всерьез это говорит? Неужели готов сына родного потерять ради чего? Ради упрямства своего дурацкого? Сердце заныло, заболело от несправедливости, от бессилия. Не за себя болело – за Максима, за Аню беззащитную, за маленького Кирюшу, невинного воробышка, попавшего под жернова чужой злобы, чужого непонимания.
Вечером за ужином снова стояла звенящая тишина. Виктор молчал, как будто воды в рот набрал, только желваки на скулах ходили, да взгляд тяжелый, сверлил всех из-подлобья. Аня сидела бледная, словно мел проглотила, губы кусала, чтоб не заплакать опять. Максим… Максим был страшен в своей сдержанной ярости. Лицо перекосилось, как от зубной боли, руки сжаты в кулаки так, что костяшки побелели. Ольга чувствовала – вот-вот сорвется цепь, прорвется плотина.
И прорвало. Не за ужином, позже, когда они с Аней уложили Кирюшу спать и вернулись в гостиную, словно на минное поле. Виктор сидел в своем любимом кресле-качалке у камина, уткнувшись в газету, словно ничего не происходит. Будто не было криков, оскорблений, ультиматумов. Аня тихонько села на краешек дивана, рядом с Максимом, робко взяла его за руку, ища поддержки, тепла. И тут Максим не выдержал. Взорвался.
– Пап, – голос его дрожал, срывался, словно стекло тонкое звенело, – ну сколько можно-то? До коих пор ты нас мучить будешь? Меня, Аню, Кирюшу – маленького ребенка! За что ты так с нами, а? В чем мы провинились-то? Чем заслужили такую ненависть?
Виктор медленно опустил газету, словно отгораживаясь ей от сына, посмотрел холодным, как зимний лед, взглядом. Равнодушие и упрямство – вот что читалось в этом взгляде.
– Я тебе уже сто раз говорил, как глухому, – проговорил он ровно, без единой эмоции, словно текст читал с бумажки, – я не для чужих детей спину гнул. Этот дом – для тебя, для моих внуков. Для родных внуков! Чтоб кровь моя не перевелась. А не для… приблуды всякой подзаборной. Понял, нет?
– Кирилл не приблуда! – взвыл Максим, вскакивая с места как ошпаренный. – Он – мой сын! Я его люблю, как родного пацана! И Аню люблю! Мы – семья, слышишь?! Семья! Настоящая! Неужели ты совсем ослеп? Сердце вынул из груди? Неужели не видишь ничего перед носом своим?!
– Семья… – изогнул губы в презрительной усмешке Виктор. – Семья – это когда кровь родная. Когда по роду, по корням одно дерево. А это… так, мимолетное увлечение, баловство одно для молодых соплей. Пройдет, как и все твои любови-моркови. Помянешь еще мои слова.
– Нет, не пройдет! – закричал Максим, голос сорвался, захрипел от боли и гнева. – Никогда не пройдет! Я люблю Аню всем сердцем, всей душой люблю! И Кирюшу люблю не меньше своего родного полюбил бы! И не позволю тебе… никому на свете не позволю их обижать! Слышишь? Не позволю! Рядом с ними умру, но не отдам на поругание!
– Не позволишь? – усмехнулся Виктор, вставая из кресла, надвигаясь на сына как гора. – Это ты мне, отцу своему, угрожать вздумал? В моем доме? На моей земле? Да я тебя…
– Нет, я не угрожаю, – Максим старался говорить спокойно, хотя внутри все клокотало, бурлило, хотело вырваться наружу криком, слезами, кулаками. – Я просто говорю как есть. Что больше так не будет. Я не дам тебе унижать мою семью. Никогда. И если ты не можешь их принять… если мы тебе так поперек горла стоим… значит… значит нам лучше уйти. Пойдем своей дорогой. Раз мы здесь лишние.
Слова сорвались с губ как крик души. Необдуманно, спонтанно. Но, произнеся их, Максим вдруг почувствовал неожиданное облегчение, словно тяжелый камень с сердца упал. Да, уйти. Это выход. Уйти из-под отцовского пресса, из этой атмосферы ненависти и непонимания. Уйти и жить своей семьей, своей жизнью, строить свой дом, свое счастье. Вдали от упреков, обид и вечного недовольства.
Виктор стоял как громом пораженный. Молчал, глаза вытаращил, словно видел сына впервые. В них мелькнуло что-то непонятное – удивление, растерянность, даже… испуг? Видимо, не ожидал он такого отпора от сына, всегда послушного, тихого, покладистого.
В этот миг в комнату тихонько вошел Кирилл. Проснулся, видно, испугался громких голосов, споров. Маленький, сонный, смешной в пижамке в звездочку, он робко подошел к Виктору, протягивая маленькую ручонку. В кулачке зажата шоколадка – сладкий запас на ночь, заботливо выданный Аней перед сном.
– Дедушка, – прошептал Кирилл тихо-тихо, несмело, словно прося прощения за свое появление, – хочешь? Вот… шоколадку… Ты такой сердитый… может, сладкое поможет?
Виктор замер как вкопанный. Смотрел на маленькую ладошку, на шоколадку в ней, на чистые, доверчивые, распахнутые навстречу глаза ребенка. И вдруг что-то надломилось внутри. Лед в сердце треснул, потеплело в груди. Взгляд смягчился, жесткие морщины вокруг рта разгладились, гнев, клокотавший в душе, словно рукой сняло. Он опустился на корточки перед Кириллом, неловко взял шоколадку из его руки, погладил мягкие детские волосы.
– Спасибо, – прохрипел Виктор, голос сел, дрогнул. – Спасибо, внучек… Спасибо, солнышко.
В гостиной воцарилась тишина. Неловкая, зыбкая, но уже не гнетущая. Напряжение спало, как перетянутая струна, лопнувшая с треском. Максим и Аня переглянулись осторожно, не веря своим глазам. Неужели это конец? Неужели тучи рассеялись? Неужели закончилась война?
Виктор не преобразился в одночасье. Нет, чудес не бывает. После той бессонной ночи он по-прежнему оставался сдержанным, немногословным, скупым на эмоции. Но лед тронулся. В его взгляде появилась теплота, искорка интереса.
В голосе прорезалась мягкость, ушли железные нотки непреклонности. Он стал разговаривать с Кириллом, расспрашивать про машинки, мультики, книжки-раскраски, даже пару раз улыбнулся в ответ на детские нехитрые шутки. Ане по-прежнему говорил мало, все больше молчком, но в манере общения растаял прежний холод, отчуждение, неприязнь.
Через пару дней Максим и Аня собрались уезжать. У них своя жизнь, свои дела, нельзя вечно жить на птичьих правах. Виктор не настаивал, чтобы остались, но и не торопил, не подталкивал к двери. Просто молча смотрел, как они пакуют чемоданы, как Кирилл, уже привыкший к дедушкиному дому, с грустью оглядывается по сторонам, словно прощается с чем-то важным, дорогим.
Когда пришло время прощаться, Виктор подошел к Максиму, обнял крепко, по-мужски, хлопнул по плечу. Потом повернулся к Ане, пожал ей руку тепло и крепко, кивнул Кириллу, подмигнул даже. И вдруг, совершенно неожиданно для всех, спросил спокойно, как ни в чем не бывало:
– Кирюш, а что это у тебя за машинка такая интересная в руках? Ну-ка, дай деду посмотреть. Разгляжу толком.
Кирилл засиял от радости, румянец выступил на щечках, запрыгал на месте, протягивая дедушке свою любимую пожарную машину. Виктор взял ее бережно в руки, повертел, осмотрел со всех сторон, как знаток ценитель. И даже улыбнулся. Не криво, натянуто, как раньше, а по-настоящему, искренне, от сердца.
Максим и Аня уехали. Скрипнула калит
ka, стих шорох шин на гравийной дорожке. В доме снова стало тихо, пусто, словно выпустили воздух. Но эта тишина была уже другая – не гнетущая, не ледяная, а скорее задумчивая, спокойная, с нотками надежды. Ольга смотрела на мужа украдкой. Он сидел в кресле, держал в руках маленькую пожарную машинку, крутил колесико, и молчал, погруженный в свои мысли. Ольга тихонько подошла, села рядом, прижалась плечом, положила теплую руку ему на плечо.
– Ну что, Вить? – прошептала она тихо, нежно, боясь нарушить хрупкое равновесие. – Как думаешь… получится у нас… стать семьей? Большой, настоящей семьей? Как раньше мечтали?
Виктор тяжело вздохнул, посмотрел на нее усталыми, но уже не такими холодными глазами. В них появилась теплота, заблестела робкая искра надежды.
– Не знаю, Оль, – проговорил он хрипло, будто проснулся после долгого сна. – Не знаю, милая. Трудно все это… не просто. Но… наверное… стоит попробовать. Ради Максима, ради них всех… и ради этого… маленького солнышка, который так просто, по-детски, предложил мне шоколадку… Может, и вправду сладкое поможет… растопить лед в сердце… старом моем…
Ольга улыбнулась сквозь слезы. Слезы радости и надежды. Да, стоит попробовать. Именно с этого маленького шага, с этой детской машинки в ладонях Виктора, с этой нежной шоколадки и начинается путь к настоящей семье, где главное – не кровь, а любовь, не родство, а участие, не правила, а сердце. И Виктор, кажется, тоже это начинает понимать. Пусть и с трудом, пусть и не сразу, но… начинает меняться. И это – самое важное. Первый шаг сделан. А дорогу осилит идущий.
Когда Максим привёл в родительский дом жену с ребёнком, его отец пришёл в ярость. Виктор считал, что не для «чужих» детей строил семью. Разразился скандал, и молодая семья была вынуждена уйти. Но внезапная искренность маленького мальчика, протянувшего дедушке шоколадку, сломала стену отчуждения. Виктор сделал первый шаг к принятию новой семьи, понимая, что главное – не кровь, а любовь.